Донья Мария Луиса пробудилась от утреннего сна и теперь лежала в комнате с задернутыми занавесками и с закрытыми ставнями. Она всегда спала до восьми, а потом приказывала подавать легкий завтрак, чтобы продержаться до полдника в компании дуэньи и маленького сына.
Поднявшись со своей измятой  постели, она широким жестом раздвинула занавески, открыла настежь окна и посмотрела в сад, где садовники подстригали розы, обильно цветущие на бордюрах террасы. Затем она позвонила в колокольчик.
- Я оденусь, Бернардина, – объявила она вошедшей горничной.
Бернардина была одной из немногих слуг, которым Мария Луиса могла доверять. Она служила семейству Паскуаль двадцать лет и, несмотря на годы, была все еще полна сил и живо интересовалась всеми сплетнями челяди.
Она помогла госпоже надеть платье, которое могло бы казаться чересчур строгим, если бы не интересный старинный покрой, подчеркивающий все линии женской фигуры, достойной резца скульптора, и без которого та не осмелилась бы показаться внизу, даже если в доме никого, кроме нее, не было. Затем она подала тонкую мантилью и подвела госпожу к зеркалу. Оттуда на нее посмотрела молодая женщина с огромными глазами и соблазнительными губами. Продолговатое смуглое, без румян лицо, обрамленное густыми темными кудрями, с еще не воткнутым в них высоким гребнем, мерцало теплой матовой бледностью; из-под широких складок юбок выглядывали остроносые туфли на каблуках. На вдовствующей донье не было никаких украшений, кроме обручального кольца.
Бернардина помогла своей госпоже заколоть волосы. Делая это, она в который раз подумала, что странная все-таки эта донья де Паскуаль. Незаурядная. Непредсказуемая. Своенравная. Опасная. И в то же время… но все равно, рядом с ней Бернардина чувствовала себя в напряжении. Она знала, что у этой женщины была бурная жизнь, и та, конечно, была пресыщена ею: но завоевать такую женщину было нелегко. И если у доньи Марии Луисы иногда и проскальзывала легкая, трудно объяснимая насмешка вместо более естественной для нее удовлетворенности, так, верно, потому, что она помнила свое происхождение и не гордилась им. По слухам, жена покойного барона вышла чуть ли не из низов, этого она никогда не забывала, и в этом была ее слабость. Однако же, даже этот минус она старалась обращать себе во благо: она знала себе цену, как знали ее махи и их кавалеры, чувствующими себя настоящими  испанцами, как и гранды, может быть, даже еще более истыми.

Когда Мария Луиса увидела перед собой Олега и девушку с ним, на ее лице отразились спокойная любезность. Она сидела на небольшом, устланном коврами, возвышении. Ее маленький сын дремал у нее на коленях; она перебирала его волосы левой рукой. А правая -  покоилась на спине ребенка.
- Вы пришли, - обратилась она, смотря на поклажу Олега. Ее матово светящееся лицо было бесстрастно, но темные с металлическим блеском глаза глядели в упор, - эта девушка и есть твоя дочь? Неужели она настолько хороша в работе, что ты имеешь смелость беспрекословно отдавать ее мне? - Мария Луиса была достаточно тактична, чтобы всего несколько мгновений наслаждаться нескромностью кузнеца, который, судя по большой клади в руках, воспринял слова об  участии немного превратно.

Отредактировано Мария Луиса де Паскуаль (2015-06-07 13:27:25)

Мария Луиса повела бровью, но улыбнулась. Слова Олега возбудила в ней религиозное умиление, хотя в этот момент она смотрела не на него, а на его дочь. Остановила на ней долгий, пытливый взгляд. По мягкости линий и выражения лицо девушки было лицом европейки, но под сверкающей волной рыжих волос давало непостижимое сочетание зноя и нежности. Ее вполне женственная, без впечатления хрупкости, фигура веяла свежестью и весельем ясного тела. Она была не ниже баронессы.
- Не всегда хорошо, что восхищение женщиной переходит в область религии, - ответила Мария Луиса маленькой, беззастенчивой исповедью, произнося ее с грациозной простотой молодой матери, нашептывающей засыпающему ребенку сны властелинов. Ее улыбка, которая все еще не с ходила с губ, была двусмысленна, хотя ни лишена равновесия, и полна скрытого обещания. Касаясь догматов церкви, она всегда предпочитала обороняться мимикой, жестами, но никак не словами. Ведь те, в самом плохом своем случае, могли перелетать среди людей нервной и угрюмой тревогой, злобным испугом, сдавленным, змеиным шепотом, и с ядом, забирающимся в голову.
Когда Олег подошел ближе, чтобы продемонстрировать шкатулку и кинжал, ребенок на руках Марии Луисы раскрыл свои глаза, раскрыл маленькие пальцы и заплакал. Слезы неудержимо покатились по его круглому перепуганному лицу.
- Ну, тише, тише, - заговорила баронесса, накрывая щеку малыша теплой ладонью. Грусть, любовь и стеснение всегда наполняли ее, когда она прижимала мальчика к груди,  где сердце говорило другое, чем язык, привычно отражающий условные формы отношений и помышлений. Сейчас эта знатная дама, чье лицо и фигура, казалось, могли отвечать ледяным молчанием огненным голосам жизни, дама, чья красота увлекала, так как в ней чувствовалось женственное притяжение, - эта дама, наедине со своим сыном, сделалась простой матерью, наговорившей любящим, коротким тоном те самые сердечные пустяки, какие не передаются словами - их сила в чувстве, не в самих них. И когда это произошло, мальчик успокоился и снова заснул.
- Боюсь, что именно с этим кинжалом ребенок моего мужа покинет фамильный дом и проникнет за золотые ворота моря. С ним, задыхаясь, попробует водку, и с ним же, на купанье, с замирающим сердцем, с двухсаженной высоты, прыгнет в воду головой вниз, - рой смутных, ласковых идей мелькнул в ответе Марии Луисы, она выпрямилась, и в думающих глазах отразился блеск, как у человека, смотрящего на огонь.
- Поэтому меня гложет мысль не о компаньонке, а о воспитателе, который научит Федерико выносить беспокойный труд с решительным напряжением воли, а его неумение заменит ему привычкой. Увы, я всего лишь женщина, которая не сделает из мальчика мужчины. И хоть мой муж и хотел, чтобы его сын  прожил жизнь по заранее составленному плану и умер так, чтобы и его портрет мог быть повешен на стене без ущерба фамильной чести, - я опасаюсь за осуществление этого плана, - спокойно проговорила баронесса де Паскуаль. Впрочем, прежде чем заговорить, она помолчала - единственно из желания обдумать предложение Олега.
- Твоя дочь поступит ко мне служанкой. Это не обсуждается, - Мария Луиса машинально взглянула на дочь кузнеца, продолжавшей быть тихой и скромной, но с  тем особенным выражением хитрой бойкости в глазах, какая присуща сельским девушкам.
- Скажи мне, ты девственница? - спросила она, впрочем, не настаивая знать подробности.